Германец

Почему я сразу не вырубил это «кино»? Качество видео убогое, да и ракурс один: лежит в гробу Борька, в костюме, как агент ноль-ноль-семь, нарядный, раздобревший с выпускного, не жирный, а больше как спортсмен ММА. На вид — здоровый мужик, красивый даже, только мёртвый. По обе стороны от гроба — громадные фотки Борькиной физиономии, как из журнала. К покойнику подходят люди, стоят немного, глазами хлопают, бурчат чего-то на своём, уходят, а Германец на них с фоток лыбится.

Гроб, конечно, выдающийся, роскошный. Красного дерева, лакированный, латунные ручки по бокам, типа как балясины на лестнице в ДК. А снутри — бархат синий, в школе на трудах давали такой для аппликации. Красота, короче.

После обеда надо было отчёт делать, я отвлёкся от церемонии, но вряд ли я чего пропустил. Вечером в автобусе ещё полчаса поглядел, а потом уже за сыной в сад было пора, Юльку на работу дёрнули, попросила забрать. А когда вернулся, переодел ребёныша, накормил, уложил, закончилось уже всё это прощание.

Лично меня на похороны никто не звал. Мать Борькина попросила Натаху, нашу бывшую старосту класса, в древний чат встречи выпускников кинуть сообщение:

«Не стало нашего Бореньки! Всех, кто его знал, мы очень ждём на отпевание в его родном Кожухово. Пока по дате не ясно, позже напишу. Ждём информации от транспортной компании. Я лечу в Россию вместе с ним. Поминки будут в столовой Машзавода». За последние дни репост оброс комментариями: 

«Какой ужас!!! Я не верю. Что случилось?" 

«Боря, как так-то?!»

«Только во вторник писал ему, он вроде весёлый был»

«Говорят, аневризма»

«Это кто говорит?»

«Жанка писала матери его, она ей так ответила»

«Вот вам и западная прогрессивная медицина»

«Да ты хоть погугли, что за болезнь, чем опять на врачей гнать»

«Такой молодой, только в прошлом году стал папочкой. Его маме сил и терпения. Есть её карта у кого, поддержать?»

«Куда ты переводить собралась? Там карта иностранная»

Весь девятый «Б» единогласно решил поехать в Кожухово, но, когда сообщили о точной дате, половина отвалилась. Ничего странного, конечно: взрослые люди, работа-семья. Обалдел я потом, когда через неделю в деревянной церковке на службе не увидел никого. Со всего посёлка на полторы тыщи пришла родня одна, я, да наша старая учительница — всего народу. Анна Львовна в начальных классах вела у нас. Всё, кроме физ-ры. И вот на уроке то ли природоведения, то ли родной речи она нас пытала, кто где живёт. Вроде того, что в Америке — американцы, в Москве — москвичи и всё такое. Тогда-то Борька и выдал, что в Германии живут германцы. Не понятно, чем эти америчане круче орлов из Орла или архангелов из Архангельска, но прилипло же оно к нему, слово это. Сначала один Никитин — тоже уже покойник, сторчался — стал его звать новым прозвищем, а потом уже и всем понравилось. 

В судьбу я не верю, бабкины сказки, но, прикол же, что Германец в итоге реально свалил. Из нашего выпуска вообще все как-то резко подорвались, кто в райцентр, как я, кто прям в Москву. Вот и Борька. Причём долго никто не знал, куда его увезли мать с отчимом-бизнесменом. Узнали — всё равно не поверили.

На десть лет выпуска девчонки навели суету, собрали нас в кафе «Заря».  Борька тоже обещал быть. Ждали мы его как приглашённую звезду, гвоздь программы! Он не оплошал, молодчага. Даже акцент этот его картавый не помешал ему всех свободных девок охмурить. Он и без того ловелас, теперь ещё и вырядился, спину держит, как лом проглотил, «Егерь» хлебает, курит «Харвест». Короче, хорошо, что я тогда уже женат был и даже не пытался ни к кому клеиться.

После того раза я подписался на Борьку, где только можно. Не прям следил-следил, так, посматривал. Я и сам не нищий, плохо-хорошо, квартира своя, и за «Хавал» почти всё выплачено, и Турция-Египет каждое лето. Но он-то, считай, вообще везучий чёрт. Будь его мамка скромной советской бабой, а отчим — честным работягой, не было бы у Германца теперь ни фоток на фоне гор, ни тачки, ни двухэтажного домишки с инкубаторной лужайкой. Я вообще редко комменты к фоткам пишу, а раз увидел эту его траву у дома, не выдержал, настрочил: «Зашибись газон! Тока, наверно, заколеблешься стричь такую красоту». Борька ответил: «Я нанял мальчика с нашей штрассе. Он стрижёт мой газон один раз в неделю за один евро». Тьфу, думаю, уже и по-русски нормально говорить разучился. Так и не писал ему больше ничего. 

Деревенское кладбище, оно к церкви впритык, но всё равно до могилы пришлось немецкий гроб тащить по тропкам, по бурьяну, по глине. Ещё дождь прошёл, скользко. Мать покойника, молодчага, наняла мужиков под это дело. Пятеро их, а всё равно, то буксуют, то перекур: «Фух, стопэ! Давай вниз. Тут одна коробка килограммов сто весит». Поднатужатся ещё, опустят гроб дном на оградки, зачадят папиросами. Молодые родственники, кто проститься пришёл, сразу в сторону. А пожилые наоборот подойдут-подойдут, пощупают бархат, ручки блестящие, внутрь заглянут:

«Столько ехал, а всё как живой»

«Румяный!»

«Это они умеют там делать, не как у нас. Людку с Новой улицы, помнишь, как разукрасили, стыд один»

«Да уж! Горе-то матери её глядеть на такое безобразие»

А мужики продышались — и обратно гроб на плечи. У могилы два парня с лопатами чешутся, бранятся:

«Чё так долго-то? Щас как дождь польёт, сами закапывать будете!»

«А ты сюда иди и рядом вставай! Поглядим, как скоро дотащишь»

«У меня своя работа есть»

«Зассал? Так и скажи»

Да, думаю, это вам не трансляция в зале для прощаний при ихней церкви забугорной. Добро пожаловать домой, Боренька.

Батюшка басом их осадил, пропел «Вечную паять». Гроб закрыли на скобы, положили на лямки. Сначала видно, что старались тихонько, сопели, но куда там. Бахнулся гроб в ямину. Я всё глядел: откроется — нет. Не открылся, вот же технологии.

Мать Германца держалась, утирала слёзы платочком, шмыгала, сопела. Не дело это, конечно, не должны родители детей хоронить. Дождик стал накрапать, старики в трапезную унеслись, не дожидаясь, пока покойника закопают. Я на поминки не собирался. Пока всех пропускал, так и остался у могилы вместе с девкой, как я понял, племянницей Борьки, и с матерью его. Они, видать, остались проследить, чтобы копатели нормально всё сделали. Да и горе у людей, понять можно.

«Я ведь это местечко себе припасла. Никак не думала, а оно вон чё»

«Да куда собралась, тёть! Рано тебе ещё помирать»

«Всем рано»

Борькина мать кликнула одного из могильщиков. Тот не услышал, землю грёб на холм. Пришлось ей ещё раз позвать его:

«А, молодой человек! Слышите вы меня? Кажется, или земелька просела как будто? Может, ещё подсыпать?»

«Откуда ж я её ещё возьму? Что было — всё там. А просела, так он ясно, гроб-то лопнул»

«Как так — лопнул? Это что получается? Ой, батюшки!»

«Так он только на вид крутой. Та же труха, что наши»

И так просто он это сказал, как соли попросил. Все, понятное дело, в шоке. Я стою, а у меня внутри поднимается чего-то. Ну, дела, думаю, вот те раз, лопнул! Крепкий такой, красивый такой, а нате. Лопнул! И понимаю, что нет ничего весёлого, а мне и противно от слова этого: «лопнул» — фу — и страшно, и смешно. Жил мужик, «Егерь» хлебал, «Харвест» курил, а помер, как все.

Борькина мать завыла, свалилась на коленки, руки все в глине перемазала. Я гляжу, а она одета-то совсем по-простому: юбка до земли, мятая, кофта с истянутым воротом, заместо платка на голове чёрный шарф. Баба бабою. Племяшка тащит её наверх за локоть, и тоже за ней, в грязищу эту. Орут, не разобрать чего. А дождик разошёлся, за шиворот каплет.

Поднял я их обеих, отволок к машине. Не дело это, в земле валяться. Они мне на прощание полные руки конфет насовали, импортных: «Помянешь».

Небо прояснилось как раз. Я развернулся, пошёл на автостанцию. В кассе купил билет, а в ларьке — коробку сока яблочного и два пирожка с картошкой. Нигде таких не пекут, как у нас. Встал под навесом, хлебнул холодненького. Солнышко, ветерочек лёгкий, в ямине посреди асфальта лужа, воробушки в ней плещутся, пищат. Как же всё-таки на свете хорошо, как же всё правильно.