4999

Писал и надеялся, что путь, как говорится, себя оправдает. Но вот шагать уже некуда, и всё, что мне осталось — попытка. Попытка сделать то, чего никто из писателей ещё не делал. Я опишу свою смерть. Передам все свои ощущения, пока сознание не заглохнет. Я поставил рядом магнитофон, но под рукой держу записную книжку. Специально купил в канцелярском магазине. Идеально было бы записать именно в неё, потому что говорю я плохо, всегда плохо. Иногда стоит открыть рот, и хочется больше никогда зубов не разжимать, или вырезать себе язык как опухоль (хех), впрочем, я вновь отвлекаюсь. Я всегда отвлекаюсь.

Итак, все материалы, письменные и звуковые, которые найдут в моей палате, прошу передать в New York Times. Завещание лежит у меня дома по адресу улица Ш, дом 15/2, квартира 4. Лежит в среднем ящике кухонного шкафа, слева от плиты. Спасибо!

***

Прошла неделя с момента, когда меня положили в эту больницу. Мне скоро умирать, я жду этого вот-вот, но всё никак… боже, как плохо это звучит, будто я весь в нетерпении, хотя это абсолютно не так… ладно, это не столь важно. Пока лежу, от нечего делать решил описать моё… ну назовём пристанище. Я нахожусь в государственной больнице №****, и уход здесь соответствующий. То есть, не всё так плохо, но тоску нагоняет. Палата не отдельная, а на шестерых, но, что удивительно, никого со мной рядом нет. Больничка захолустная, я слышал, её хотели переформировывать и под что-то другое отдать корпуса, но мне это не столь интересно, я и не узнавал. Но о палате. Пять пустых кроватей, на одной даже нет матраса, стены выкрашены в сине-зелёный и трескаются, пахнет лекарствами и ватой. Слышно шорохи из-за стен, хотя все вроде бы лежат и только ворочаются — откуда же тогда столько шума? Как-то я путано разъясняюсь… в общем, мне здесь не нравится, но другого места у меня нет… что ж, ко мне заходят…

Итак, возвращаюсь. Ко мне иногда приходит медсестра. Врача я видел только один раз и помню, что он был в очках и с кольцом на мизинце (странно, что на мизинце — потому и запомнил). А медсестра высокая и грузная, с громадными ручищами, но делает всё аккуратно и как-то по-матерински нежно, и от этого смешно и тоскливо — хорошая вышла бы мать, но вряд ли кто возьмёт её замуж, ещё и с такой работой. Зовут её то ли Оля, то ли Юля, и она делает мне процедуры, еду приносит — всё какие-то супы, да и те будто перетёртые в пюре. Вот спрашивается.

***

Два часа я пытался справиться с желудком. Жутко рвёт. Через раз — рвёт, через раз — поносит. Мне тяжело писать и говорить. Поэтому диктофон почти не включаю. И пишу тоже как-то вяло и неохотно. Это ещё до больницы началось, дома. И то отпускает, то опять начинается. То могу есть нормально, то не могу. Всё чаще не могу. Я так устал уже.

***

Они говорят, у меня третья стадия рака. Что времени у меня ещё много. Мол, дадут лекарства через дня два, инструкции как умирать. И домой. И всё! Если не лечите, дайте уже умереть нормально.

***

Запись с диктофона:

…я не знаю *всхлипывает*… чёрт… вот не знаю, зачем вот это говорю… я просто… *тяжело и долго вдыхает*… я очень боюсь… я не хочу умирать… я не хочу возвращаться домой… там всё равно никого… я просто мусор… мешок с дерьмом… буду лежать в своей комнате и тухнуть… пока черви не пойдут… меня даже не похоронит никто!.. крест сраный поставят за госсчёт, и всё, и лежи… я ничего не добился, ничего! Никому не нужное!.. *неразборчиво*…

***

Я дома. У меня есть список лекарств, рецепт от врача, который даже не отдал мне эту несчастную бумажку лично, и наставления от медсестры Юли. Как надо беречь себя, какой образ жизни вести. Всё это есть в докторской выписке, но на каком-то нечеловеческом языке. А тут пара предложений от руки — и всё понятно. Ещё и смайлик внизу есть. Господи (как-то много я стал божиться…), она хорошая женщина. Что ж, буду пробовать лечиться дома. Вряд ли, конечно, но говорят, что я пессимист, так почему бы и не попытаться думать о чём-то хорошем? Подумываю сходить на могилу к родителям. И написать письмо Ане. Хотя может и не стоит писать ей, мы с развода уже пятнадцать лет не общались. Не знаю.

Я не могу. Я так устал…

***

месяц уже вробе как выписался из больницы. У меня долше нет никакого желания чтото делать мне кажеmся R умираю от голода руки не слушаются, у мленя и дуквы уже гуляют по бумане…

***

Те таблетки, которые мне прописали — я их прогуглил. Если вкратце, просто наркота. Сильная наркота. Я нарочно не пишу, когда нахожусь под этими таблетками — просто не могу соображать тогда. Нахожу момент, когда только-только начинает становиться плохо, и вот… а когда плохо тоже нельзя — невозможно сосредоточиться.

Плохо каждый день. До невозможности — не каждый, но тоже часто, тогда и таблетки принимаю. Я не знаю, как жить с этим. Господи, я вспоминаю, чем занимался всё отведённое мне время на этой земле. Я знаю, что пафосно звучит, но мне плевать уже. Я что делал? Сидел, писал в толстеющий блокнот идеи и истории, и всё, что они мне приносили — разгромы, советы не писать и заняться чем-то полезным, отчего будут деньги. А я не слушал и продолжал, и продолжал, уже и за свой счёт от отчаяния пытался свои пописульки продвинуть — и что? Лежу у себя на постели скрючившись уже полгода, и непонятно сколько ещё…

Я, когда выписался, отправил роман в издательство. Неделю назад мне пришло электронное письмо, и вот — оно передо мной, на экране компьютера. Очередной доброжелательный отказ, они десятками, может, сотнями, приходили мне на почту. Я вглухую надеюсь и ничего, мать твою, ничего! Никого рядом! Без денег, в квартире с кучами барахла и почти без мебели. Мне приходится что-то продавать, потому что я не работаю, а лекарства и аренда сами себя не… господи, какое здесь слово грамотно применить… Чёрт, да неважно! Даже в больницу не лечь — они меня просто не принимают. Я не знаю, что мне делать, Господи, просто не знаю.

***

было очень больно

неделю без лекарств обходился

разбил со злости диктофон

с дури больше

всё равно там одна запись всего была

так что смысл

***

Сегодня 29 февраля 2024 года. Я добровольно ухожу из жизни у себя дома. Запись, сделанная первой в этом блокноте, всё ещё валидна. Или как там юридически правильно? Не суть, не суть… Я сжимаю в зубах бритвенное лезвие. Сейчас я скрою себе вены на левой руке, вдоль. Рядом со мной стоит тазик с водой — я опущу туда руку, чтобы не сворачивалась кровь. На коленях моих эта записная книжка. И на этих страницах я передам свою смерть, от самого начала и до тех пор, пока смогу держать ручку. Хотел взять диктофон, но не нашёл его, да и пусть он катится ко всем чертям. Говорят, от семи минут до получаса. Успею.

***

Это больно. Ни разу не эйфория, и пока идёт кровь, боль не уходит. Я думал, что смогу передать чувства от пореза вены, что-то конкретное, но всё ощущается так же, как и выглядит. Невольно мысль стучит — нужно вызвать скорую, нужно себя спасти. Отсюда тревога непрекращающаяся, даже нарастающая — от длящейся боли и будто бы холодеющей руки. Рука правда холодеет, я хуже пальцы начинаю чувствовать. Удивляюсь при этом чистоте мысли. Никогда так ясно и прямо я ещё не писал. Не знаю, быть может, я ещё не понял, что сделал, и это вот-вот придёт.

***

Может, я брежу. Лучше бы нет. Ко мне пришёл человек. Я не знаю, как он вошёл, будто просто появился, нет, будто давно тут был. Мужчина в чёрном костюме без галстука. Я не могу описать его лицо — оно обычное; только взгляд… понимающий, наверное, или это мне мнится. Я вроде должен беспокоиться, спрашивать, просить о помощи. Но никогда прежде не было вокруг и внутри меня так мирно.

Человек взял у кровати стул, подвинул, сел чуть слева от меня. Достал из внутреннего кармана пиджака две сигареты и зажигалку. Он протянул мне сигарету, а я отказался — чтобы писать. Сам он закурил. Не знаю, зачем, но я протянул ему изрезанную, мокрую от воды и крови руку. Она похолодела и онемела уже до плеча, но я всё же её поднял, незнакомец сжал мою ладонь, и пальцы его были воздушно-тёплые.

И вот я пишу его образ, вольно катаюсь шариком ручки по бумаге, и мне всё ещё больно, и мне стало, наконец, страшно, что умру. Я помню всю свою жизнь разом и ненавижу себя за всё то, что не сделал, за то, что ничего в жизни не добился, прополз по сорока годам, не поднимая головы от пыльной горькой земли, только в эти утекающие минуты переворачиваясь на спину к небу, до которого не достать. И человек в костюме сидит, видит во мне другое — не неудачника, не отброса бесталанного, а того, кто пытался. Он меня не осуждает, как это делаю я. Он рад, что я когда-то был жив. Гляжу на него, и хочу думать, что он — как я, или был когда-то как я, хоть понимаю, что это не так. Это не смерть. Это не дьявол. Это не Бог. Я не чувствую ног и в глазах темнеет. Я не чувствую языка не могу говорить. Спасибо тебе человек я рад что ты здесь что даёшь верить я прожил не в пустую я хочу в это верить Господи

я

хочу

в

э

т

о

.

.

.