Клетка

— Прошу прощения, но мы уже закрыты, — учтиво произносит официант, убирая руку от его плеча. — Я вынужден попросить вас уйти.

— Сколько с меня? — спрашивает мужчина, поднимаясь на ноги и попутно осматривая карманы пальто, кажущиеся такими бездонными и одновременно с тем пустыми.

— Вы уже всё оплатили.

— Ну, тогда возьмёшь себе на чай, — он бросает на стол смятую купюру в пятьсот рублей, прибавляя каким-то угрюмым, вызывающим тоном. — Порадуй, купи цветы своей женщине, если таковая имеется, — после чего медленно, тяжеловесной, пошатывающейся походкой выходит на улицу.

Снег припорошил двор, укутав его в хрустящую, белоснежную пелену. Мужчина жмётся от холода, закуривает сигарету и заходит в арку дома старого фонда, насквозь пропахшую аммиаком. Чуть не спотыкается о решётку. Обескровленная Садовая ощущается какой-то чужой, почти что невозможной — словно декорация давно ушедшей эпохи, пустая съёмочная площадка. Ноги путаются, подкашиваясь. Из тёмных окон враждебно щетинится одиночество. Кружевные занавески на втором этаже привлекают его внимание, отзываясь тоской на сердце, напоминая о чём-то, что давно ушло: о матери, детстве, о потрескавшейся краске подоконника на уютной тёплой кухне. Он выстреливает окурком на проезжую часть и до боли в дёснах смыкает челюсть.

Окна, покрытые сажей, кружатся в глазах, из ниоткуда вырастают фонарные столбы, одна за другой сменяется скарлатина обшарпанных стен. Рука протягивается к двери, замёрзшие пальцы вдавливают кнопки домофона, безотчётно набирая выученную комбинацию цифр. Один. Три. Четыре. Пять. Семь. Восемь.

Между первым и вторым этажом на лестнице сидит бездомный пропойца, оторопело щурясь перед собой, будто высматривая надежду сквозь щёлки своих заплывших, распухших глаз. Заметив мужчину, он осторожно приподнимается, подтягиваясь на перилах, и, поравнявшись с ним, боязливо, в обездоленном стеснении произносит:

— Христа ради, помоги чем можешь, на опохмел не хватает, сознаюсь как есть, — где-то в его лице, то ли в разбитых губах, то ли в ямочках щёк проскальзывает нечто похожее на детскую наивность. — Любому рублю буду рад, очень нужно, извини, конечно, что вот так, стыдно оно, неприятно, но позарез нуждаюсь, войди в положение, прошу… Рублей пятьдесят и то за счастье мне будет…

Мужчина достаёт первую попавшуюся банкноту из кармана и отдаёт ему, продолжая подниматься. Бездомный, теряясь от внезапно обретённого счастья, чуть ли не падая ему в ноги, начинает креститься:

— Благослови, Господь, тебя и всех твоих родных, добрый человек, дай Бог вам всем…

— Ты что, дурак, молиться за меня вздумал? — взревел вдруг мужчина, крепко схватив его за ворот куртки. С тяжёлым дыханием, от которого вздымается его настропалённое, грузное тело, он смотрит в напуганные глаза бездомного. Через несколько мгновений хватка ослабевает, он отпускает его, поворачивается и продолжает подъём, говоря уже больше для себя, в пустоту:

— Не нужно… Лучше помолчи… Так вернее будет…

Остановившись у двери в квартиру, он достаёт ключ и со скрежетом проворачивает его в замке. Не зажигая света, стягивает с себя ботинки, сбрасывает на пол прихожей пальто и, покачиваясь, ударяясь плечами о стены в узком коридоре, доходит до спальни, где обессиленно ложится в постель. Остро звенит тишина. В памяти всплывает сон из бара, попытка добыть соль, чтобы придать хоть какой-то вкус мясу. Самому до неё никогда не добраться — солонка переходит по рукам, теряясь между людьми. Они его не слышат, он им не нужен. Здесь, в спальне, на прикроватной тумбочке поблёскивают вскрытые лезвия «Спутник». Иногда он думает покончить с собой, избавив себя от гнёта одиночества; только ведь там, на том свете, его тоже никто не ждёт.